Большинство поэтов согласилось бы с мыслью, которую кратко выразил Уильям Бронк: «Все идеи ошибочны». Это убеждение помогает понять причину непростых взаимоотношений художников с такими обителями идей, как университеты. Уильям Карлос Уильямс сформулировал единственное полностью приемлемое с точки зрения художника решение этой проблемы: «Никаких идей, кроме воплощённых в предметах». Обобщения допустимы, только если они возникают перед нашими глазами из конкретных деталей, из частных свидетельств, из вещей.
Философия часто нарушает это правило, становясь для художника врагом; она слишком легко пренебрегает конкретными деталями. В мастерской художника такая дисциплина как эстетика не вызывает доверия, поскольку неизбежно уводит зрителя в сторону от произведений, которые здесь создаются. Эстетика кажется художникам помехой для творчества; многие писатели и художники на своём примере показали, как долгие размышления о том, что такое искусство и чем оно должно быть, лишают способности писать или рисовать. Взять хотя бы печально известный случай Толстого, который, руководствуясь высокими принципами, поносил не только собственные романы, но и пьесы Шекспира; или Кольриджа, который так увлёкся абстракциями, что писать стихи ему становилось всё труднее.
И всё же, если мы хотим, чтобы наши усилия обрели хоть какую-то форму, нам приходится идти на риск и продолжать мыслить, поэтому как и все, кто связан с искусством, я неизбежно прихожу к рассуждениям о
Красоте. В дальнейшем я попытаюсь определить её с точки зрения фотографии.
Но я с самого начала должен вас предупредить: мое мнение основано на убеждениях, о которых я бы ни за что не стал спорить, и не потому, что они иррациональны, а потому что их нельзя доказать. На мой взгляд работа фотографа состоит не в составлении перечня неоспоримых фактов, а в стремлении к согласию с собственной интуицией и верой. Но это отнюдь не значит, что фотографу нет дела до истины.
***
Эстетику обычно определяют как «раздел философии, который занимается изучением природы красивого и суждениями о красоте». Я помню, сколько терпения мне понадобилось, когда я был студентом, чтобы закончить курс эстетики, основанный на этом определении. Тогда слово
Красота казалась мне устаревшим, уместным разве что в разговоре о погребальных урнах и прахе, который хранится внутри них; какое отношение это понятие имело к реалиям века?
Правда, с тех пор я понял, что на практике избежать этого слова нельзя. Именно его ключевое значение повлияло на мое решением начать фотографировать. В некоторых фотографиях и картинах я увидел что-то —
Красота казалась единственным подходящим для этого определением — что открыло мне глаза; я стал учиться жить с языком, который соответствовал этому новому взгляду, но долгие годы мне по-прежнему было неловко использовать это слово, даже несмотря на то, что я в него верил.
Если подлинная цель искусства, в чём я теперь не сомневаюсь, — Красота, то меня интересует не что иное, как Красота Формы. На мой взгляд Красота — синоним согласованности и структурной организованности, лежащих в основе жизни (недаром Аристотель ставит на первое место фабулу, когда перечисляет компоненты трагедии, ведь трагедия — это жанр, который, в своей классической форме, утверждает порядок в жизни). Красота — важнейшее проявление той закономерности, которую мы видим в пьесах Софокла и Шекспира, романах Джойса, фильмах Одзу, картинах Сезанна, Матисса и Хоппера, а также фотографиях Тимоти О’Салливана, Альфреда Стиглица, Эдварда Уэстона и Доротеи Лэнг.
Почему Форма красива? Я думаю потому, что она помогает нам встретиться с самым большим нашим страхом — подозрением, что жизнь может оказаться хаосом и тогда наши страдания не имеют смысла. Джеймс Дикки был прав, когда задал риторический вопрос «В конце концов, что такое Рай, как не возможность жить среди предметов и действий, наделенных смыслом?» Человек сам по себе не может создать «предмет, наделённый смыслом», как не могут совершаться в пустоте «наделённые смыслом действия»; они возможны только в рамках превосходящей нас структуры, во всеобъемлющей целостности, неуязвимой для наших худших поступков и самых разрушительных страхов.
Красота искусства, разумеется, не сводит всё к жёсткой доктрине. Она не утверждает чёткую завершенность Формы, по крайней мере нам эта Форма такой не кажется. Она не ведёт напрямую к теологии или какой-либо этической системе (хотя и заставляет меня вспомнить о мудрости, заключённой в смирении и щедрости). Уильям Карлос Уильямс говорил, что поэты пишут по одной единственной причине — чтобы засвидетельствовать
сияние (слово, которое в своём определении красоты использует также Фома Аквинский). Для фотографов оно особенно значимо, ведь под
сиянием подразумевается свет — свет ошеломляющей силы. Искусство указывает нам на Форму, великолепие которой неоспоримо, но в то же время слишком сильно ослепляет, чтобы мы могли исследовать её напрямую. Нам приходится искать понимания Формы в её фрагментарных отражениях, в повседневных вещах, которые нас окружают; искусство никогда не сможет до конца ответить на вопрос, что такое свет.
Каким именно образом искусство раскрывает Красоту, то есть Форму? Как и философия, оно рассматривает вопросы отвлеченно. Искусство упрощает. Оно никогда не бывает полностью равнозначно жизни. В визуальных искусствах такой тщательный отбор предметов для создания порядка называется композицией и большинство художников знают, что она имеет первостепенное значение. Ассистент Ясудзиро Одзу вспоминает, как во время съёмок фильма «Поздняя осень»: «в кадре стоял стол с бутылками пива, какими-то тарелками и пепельницей, мы уже сняли эту сцену с одного ракурса и собирались снимать с другого, когда подошёл Одзу и начал всё переставлять. Я так растерялся, что не подумав сказал ему, что он нарушает целостность, получится плохой переход между кадрами, и все заметят, что бутылки стояли не справа, а слева, а пепельница наоборот справа. Он остановился, посмотрел на меня и сказал: „Нарушаю целостность? А, ты об этом. Ничего подобного. Зрители никогда не замечают таких вещей, а вот композиция станет от этого гораздо лучше“. Разумеется, он оказался прав. Люди не замечают таких вещей. Когда я посмотрел предварительный монтаж, я не увидел в этих сценах никаких ошибок». Получается, что искусство требует от нас вольного обращения с материалом, если мы хотим придать ему форму.
Между тем, как уже говорилось ранее, абстракции, которыми оперирует искусство, отличаются от философских понятий тем, что они состоят из частностей, из реальных примеров, которые выглядят правдоподобно в качестве отдельно взятых фактов, или по крайней мере сильно пытаются таковыми казаться. (Аристотель говорил, что сила частностей заключается в возможности проверить их на собственном опыте и убедиться в их достоверности). Фотография сильнее, чем любое другое искусство, привязана к реальности. Человек с фотоаппаратом должен любить частности. Фотограф сможет описать иной мир, только если научится видеть мир у себя перед глазами. В фотографии настолько трудно изобрести что-то новое, что в большинстве случаев все попытки заканчиваются извращением. Эдвард Уэстон писал в дневнике, что начал фотографировать от «изумления перед сущностью вещей»; я сомневаюсь, что найдётся хотя бы один великий фотограф, который начал фотографировать, потому что его привёл в изумление фотоаппарат или определенный фотографический процесс. Он должен любить составные части профессии, но основополагающая одержимость художника своим делом начинается не с этого. Название группы, к который недолгое время принадлежал Уэстон, «f64», хорошо отражает первичность этой преданности вещам (f64 — наименьшее значение диафрагмы у популярных объективов; оно позволяет максимально увеличить глубину резкости, чтобы добиться наиболее точной фиксации деталей).
***
Если искусство стремится к Красоте и мы допускаем, что иногда оно достигает своей цели, пусть даже ему никогда не удается осуществить это в полной мере, тогда как мы должны его оценивать? Думаю, что в первую очередь важно, раскрывает ли произведение какое-то значимое проявление Формы, с которым мы уже сталкивались раньше, но не уделили ему достаточного внимания. Удачное произведение искусства
заново открывает для нас Красоту.
В таком случае, чтобы оценить произведение искусства, мы должны ответить на вопрос, насколько свежее впечатление от соприкосновения с Формой оно нам даёт. Фотография не обязательно должна шокировать, чтобы называться красивой, но что-то существенное в ней должно отличаться от всего, что ей предшествовало (вот почему для художника недопустимо невежество в его профессиональной сфере). Если в романтизме тупиковый путь развития кончается бессвязностью, то для классицизма, который я защищаю, фатальная ошибка заключается в использовании штампов — в стотысячном любительском подражании пейзажам Энсела Адамса.
Оценить красоту произведения искусства можно также по его широте. Великая красота стремится к всеохватности; самые важные произведения зачастую оказываются самыми многообразными по своей сути. Поэт Арчи Рэндольф Аммонс хорошо выразил это в стихотворении «Сфера», где он пишет, что «формы почти бесформенные внушают благоговейный трепет, наводят на мысль о боге». Я думаю, что это действительно так, ведь жизнь почти всегда кажется нам бесформенной, и поэтому искусство, которое согласуется с этим сильным впечатлением, выглядит наиболее убедительным в столкновении с суровой действительностью. Так, например, хотя фотография вагона с рудой, которую Чарльз Шилер сделал на заводе Форд Ривер Руж, несомненно красива, её красота более мелкого свойства, чем красота некоторых фотографий Картье-Брессона — формально более грубых, но раскрывающих противоречивость человеческой природы.
Конечно, есть прекрасные исключения из этого правила, но, возможно, и они только видимость исключений, а не реальные примеры. Художественный потенциал болгарского перца кажется ничуть не шире, чем у любого другого предмета съемки, но насколько же он в действительности безграничен, когда фотографирует Эдвард Уэстон.